#ДетиВойны. Блокадное детство. Проза Ю. Петрова.

Я родился 7 января 1926 года в деревне Климово Мышкинского района Ярославской области, в многодетной семье.
В тридцатых годах семья переехала в посёлок Невдубстрой, под Ленинград. Жили в деревянном бараке до самой войны. В школе учился хорошо, занимался спортом, отлично плавал. Из школьных дисциплин любил физику и литературу. Любили мы ходить в кино, парк.
Началась война. Сразу всё изменилось, немцы подошли к Ленинграду. На наш посёлок, в связи с тем, что в нём находилась 8-я ГЭС, которая обеспечивала электроэнергией значительную часть Ленинграда, начались налёты немецких самолётов. Мы рыли укрытия возле своего барака и прятались там во время налётов авиации. Из укрытий мы видели, как фашистские самолёты на бреющем полёте стреляли по электростанции, а затем, набрав высоту, бомбили. В кабинах низколетящих «мессеров» отлично просматривались зловещие лица в шлемах немецких стервятников. Немцы подходили к посёлку всё ближе и ближе. Мы уже видели их костры с крыши барака. Тогда отец решил увести семью в Ленинград, где у нас жили родственники. В июле мы переехали к ним, дом находился на Владимирском проспекте.
8 сентября 1941 года началась блокада Ленинграда. В этот день фашисты ворвались в Щлиссельбург и замкнули кольцо вокруг Ленинграда по суше. В этот день был первый массированный налёт на Ленинград. Были сожжены Бадаевские продовольственные склады.
Начались систематические бомбёжки и обстрелы города из дальнобойных орудий. Разрушались дома, памятники культуры, важнейшие коммуникации. Гибли люди. Запасы продовольствия уменьшались с каждым днём. Ввозить их с «большой земли» было практически невозможно. Была введена карточная система. Начался голод. Нас, ребят, которые выглядели покрупнее и покрепче, обучили борьбе с зажигательными бомбами, которые падали на чердаки или крыши домов. Мы их сбрасывали оттуда железными клещами или, подхватив ими, опускали в бочку с водой, которые были на чердаках, иногда закапывали их в песок, также находившийся на чердаке. Мы слышали, как барабанили по крыше осколки наших, рвавшихся зенитных снарядов, которыми стреляли батареи ПВО, защищая небо Ленинграда от прорвавшихся немецких самолётов. Бывали ночи, когда нам по тревоге приходилось спускаться в бомбоубежище до десяти раз и более, пережидая там страшные разрывы тяжёлых фугасных бомб. Лютая зима 1941-1942 года – самое тяжёлое и смертоносное время за весь период ленинградской блокады. Нет тепла, нет света, нет воды, не работает канализация. Ежедневные обстрелы и бомбёжки. И всего 125 граммов хлеба в сутки иждивенцам и служащим. Такое мог выдержать только ленинградец.
Весна 1942 года. Облегчение ленинградцам: солнце, на улице и в домах теплее. В парках и скверах зелень. Её можно употреблять в пищу. Но дистрофия коварна. Она уходит очень медленно, несмотря на прибавку хлебного пайка. Люди, истощённые до предела, продолжают умирать. Оживилась эвакуация по «дороге жизни» по Ладожскому озеру, которое очистилось ото льда. Отец решил наибольшую часть семьи эвакуировать в Ярославскую область, к своей сестре. Мне исполнилось шестнадцать лет, высокий рост не соответствовал телу, скорее оно было похоже на скелет, чем на тело юноши. Я ходил медленно, меня качало. Надо было оформлять
эвакоудостоверение на выезд на меня, маму, бабушку и младшего брата. Делать это пришлось мне, так как они чувствовали себя ещё слабее. А старшие сёстры Людмила и Валентина работали на оборонных предприятиях. Отца мы почти не видели: он также работал и неделями не приходил домой. За эвакодокументами я стоял двое суток в очереди. Падал, поднимался, опять падал и опять вставал. Но выстоял. В те минуты я чувствовал в себе какую-то внутреннюю материнскую силу, которая собирала мою волю в непреодолимый сгусток, который поднимал меня каждый раз, когда я падал. И я временами даже гордился тем, что могу бороться и даже побеждать, казалось, непреодолимое.

Однажды, когда мне было пятнадцать лет, в нашу квартиру постучались. Вошла девочка, с ней была женщина. Они просили меня помочь отвезти на кладбище умершую мать девочки. Я не сразу решился на это. Но когда я вгляделся в лицо и глаза девочки, оделся сразу. Взрослая женщина куда-то исчезла, и мы остались вдвоём с одинокой теперь, несчастной девочкой. Я тогда боялся покойников. Но стремление помочь этим беззащитным глазам, полным горя и безысходности, этим невинным тонким ручонкам отогнало весь страх, и мы сделали вдвоём всё, что требовалось: обернули, окоченевшую уже женщину в одеяло, переложили её с кровати на салазки, увязали верёвками и повезли в сорокаградусный мороз на кладбище. Там её просто оставили в числе тысяч других жертв голода. Вернулись домой. Девочка по совету взрослых была устроена санитаркой в военном госпитале.
Этот блокадный эпизод, как и другие, которые пришлось пережить, отражён в моём блокадном цикле стихов» Ленинградский реквием», часть стихов из которого я предлагаю читателю в конце своего рассказа как стихи очевидца тех событий, видевшего всё своими глазами и пережившего всё своим сердцем.
Мне бы хотелось описать ещё один блокадный эпизод, который характеризует вероломство фашистов и крепость русского духа. Это было ранней весной, 4 апреля 1942 года в Страстную субботу. Все в нашем большом дворе говорили, что немцы верующие, и на Пасху всё будет спокойно, бомбёжек и обстрелов не будет. Но часов в одиннадцать утра немцы начали такой страшный налёт, какого нам ещё не приходилось пережить. Все жители нашего большого дома спустились в бомбоубежище, которое было наполовину заполнено талой, ледяной водой. И мы в течение часа стояли по пояс в этой воде ни живые, ни мёртвые от страха. Многие плакали, стонали, взывали о помощи. Кругом был кромешный ад.
Наш высокий шестиэтажный дом старинной постройки, стоявший отдельно от других, ходил ходуном, и казалось, что он вот-вот рассыплется от тяжелейших бомб, падающих где-то совсем рядом. В эти минуты неимоверного испытания нервов и психики людей моя бабушка Федора Силантьевна, несправедливо раскулаченная в тридцатые годы и оставленная без гроша, молилась за победу нашей страны и за наше воинство, молилась за всех нас, кто стоял вокруг неё в заполненном водой подвале-бомбоубежище. Её лицо было бледным, отрешённым о всего земного, глаза подняты к небу. Она молилась истово Преподобному Серафиму Саровскому, Николаю Чудотворцу, Спасителю. Мы все, глядя на неё, стали спокойнее, надеялись на чудо и спасение. Многие старались прикоснуться к ней, погладить её, как бы поощряя на дальнейшие молитвы. Тяжелейший удар потряс наш дом. Он сильно качнулся в сторону и на несколько секунд в этом неустойчивом состоянии, готовый вот-вот рухнуть и рассыпаться. Но какая-то сила удержала его и возвратила назад. Дом остался целым и даже без трещин.

Последний, яростный разрыв.
День захлебнулся тишиною.
Как будто, в воздухе нарыв
созрел и лопнул над Невою.
И понял я: нас защитил,
как на заклание стоящих,
Святой молитвы чистый пыл
души воистину скорбящей.

Это отрывок из моего стихотворения «Айсштосс», что по-немецки означает «Ледяной удар», это операция, с помощью которой немецкие войска хотели уничтожить корабли Балтийского флота, стоящие на Неве. После этого налёта я заметил, что жильцы нашего дома стали относиться к моей бабушке с большим уважением, чем раньше.
Эвакуировались мы по Ладожскому озеру на крупном буксире, под бомбёжкой. К счастью, всё обошлось, бомбы падали где-то рядом, но мы остались живы. Когда добрались до Тихвина и сели в вагон поезда, нас впервые за много месяцев накормили манной кашей со сливочным маслом. Это было счастье, которого никто не ожидал. Во время движения поезда к Ярославлю состав несколько раз бомбили, но и на этот раз всё обошлось без жертв. А когда прибыли в Ярославль и разместились вокруг здания вокзала, на свежем воздухе, объявили тревогу. Был налёт немецких стервятников на город, на его военные объекты. По общему движению народа во время тревоги я заметил, что никто из прибывших не тронулся с места. Что это было: сильная усталость, пренебрежение опасностью или то и другое вместе – не знаю. Уж очень много пришлось пережить нам во время блокадных дней. Наконец, мы добрались до посёлка Заря, где жила моя тётя Анастасия Фёдоровна, родная сестра моего отца. Она нас приняла приветливо и с сочувствием. Я сразу написал письмо в Ленинград моему школьному другу Павлу Фёдорову. Письмо написал в стихах. И следующие письма к нему и к другим моим товарищам я также писал в стихотворной форме. Это им нравилось, а меня поощряло писать стихи. Я продолжал учёбу в средней школе. Через год меня вызвали в военкомат и, увидев моё истощённое дистрофией тело, дали отсрочку от призыва и даже посоветовали поступать в техникум. В Рыбинском авиационном техникуме я учился до конца войны. Осенью 1945 года наша семья вернулась в Ленинград.

© Copyright: Юрий Петров