Христо Ботев (Христо Ботёв Петков) (1848-1876)
Перевод с болгарского — Всеволод Кузнецов
ГАЙДУКИ
Отец и сын
Деда, сыграй на свирели,
а я запою охотно
песни гайдуцкие наши –
о славных былых временах:
Чавдаре – любимом герое,
Чавдаре – лихом атамане –
Петки Страшника сыне!
Пусть слышат девчата и парни
на сходках и посиделках,
юнаки на горных кручах,
в прохладных корчмах мужчины:
каких молодцов рождала,
рождала и ныне являет
свету болгарская мать;
каких силачей вскормила,
вскормила, и холит, и поит
прекрасная наша земля!
А что до меня, – устал я
Любовные песни слушать
И петь каждый раз о страданьях,
о муках, о доле бедняцкой,
о собственных бедах, печалях,
о черной тоске ядовитой!
Тяжко и грустно, дедуля,
но все же, сыграй, не бойся, –
юнацкое сердце бьется,
и голос мой – медный, луженный,
и звонкий, как горное эхо, –
уж если меня не услышат, –
песня моя пронесется
по взгорьям и по долинам, –
и снова леса подхватят,
а долы ее повторят,
и черная грусть отхлынет,
кручина-тоска – от сердца!
А тот, кто беду все кличет, –
неужто проймешь такого? –
Юнак лишь мучений не стерпит,
не раз говорил и скажу:
– Тому повезло, кто умеет
за честь и за волю сражаться –
с добрым – по доброму жить,
а лихо – до дна, – дорога одна…
О том и поется в песне!
1.
Кто не знает воеводу,
кто не слышал о Чавдаре? –
Чорбаджия¹ кровопивец,
иль турецкие сердары²,
иль погонщики отары,
да голодные бедняги?
Кто не слышал о Чавдаре, –
что отцовскую дружину
двадцать лет водил по свету.
Вот уж страшный был повстанец
для душманов, чорбаджиев;
но для бедняков несчастных –
был защитою надежной!
Потому и льются песни
по лесистым склонам Странджи,
по лугам Ирин-Пирина;
льется медный звон свирели –
и от древнего Царьграда
до земель соседних, сербских,
с моря Белого к Дунаю;
песням голос жницы вторит –
на просторах румелийских…
У родителей одним был
сыном славный воевода,
и душой дружины верной.
Мать в младенчестве оставил,
от отца он отдалился,
без сестер Чавдар, без брата, –
гол-сокол во всей округе;
только дядя, кровопивец,
да надежная охрана!..
Лет двенадцати парнишку
в пастухи к нему отдали, –
По чужим дворам таскаться,
На чужих харчах взраститься.
День-деньской Чавдар трудился,
от рассвета до заката!
А за рабский труд – в оплату –
Не в подъем корзину вынес
он для матери в подарок –
слов тяжелых, очень едких:
„Что же ты, родная мама,
отдала меня батрачить,
коз, овец гонять по селам, –
надо мной чтоб все смеялись
и в глаза мне говорили, –
твой, мол, батька – воевода –
над такой большой дружиной, –
три округи держит в страхе,
захватив хребет Балканский,
я же – сторожем при дяде –
этом мерзком кровопийце!
Нянчу выродка чужого,
час от часа слыша ругань,
будто я какой звереныш,
и не стать мне человеком.
Все грозит сгноить в темнице,
иль в котел кипящий бросить,
да в лесах Кара-баира
на кол голову насадит!..
Человек он злющий – дядя! –
Говорю тебе я, мама,
не хочу при нем дежурить
и мальчишку караулить,
и овец пасти паршивых. –
Пусть сожрут их псы да птицы!
Я к отцу идти намерен,
жить при нем в горах Балканских:
татко там меня научит
истинно мужскому делу”.
Мать в тревоге заметалась, –
словно камень лег на сердце,
и в глаза глядит Чавдару,
в очи черные, большие,
кудри вьющиеся гладит,
и рыдает, причитая…
А Чавдар с опаской смотрит,
со слезой глядит во взоре,
и с волненьем мать пытает:
„Отчего, скажи мне, плачешь?
Неужель, отца схватили,
полонили и убили,
ты одна теперь осталась,
без кормильца,
беззащитна?..”
Приласкала мать Чавдара,
в очи черные целует
и со вздохом произносит:
„О тебе, Чавдаре, плачу,
за тебя переживаю,
мой единственный сыночек,
писанный ты мой красавчик,
глупенький мой несмышленыш, –
молодой еще да ранний.
Как же мне не быть в печали,
что к отцу, сынок, идешь ты, –
гайдуком, – возьмешь, да станешь!
Приходил твой татко ночью,
о тебе все вел расспросы,
да меня ругал, бранился,
что тебя, мальца, послала
не к нему в отряд, а к дяде…
Видя, сын, каков ты вырос
добрым молодцем отважным,
хочет он тебя отправить
разным грамотам учиться.
Или взять в свою дружину –
с ним ходить по горным тропам…
Сотню раз твердил наказ мне, –
чтоб тебя я, в день воскресный,
привела на сбор, в их лагерь…
Ты ступай, Чавдар, сыночек,
мой единственный, кровинка, –
завтра ждать тебя он будет;
только, сын мой, заклинаю,
если мать свою жалеешь,
видеть слез моих не хочешь,
не водись, прошу, с дружиной,
пусть отец тебя проводит
обучаться разным книгам, –
и, глядишь, – когда напишешь
своей матери с чужбины…”
Подскочил юнак в восторге, –
что к отцу идет он завтра, –
гайдуков увидит грозных,
на торжественном их сходе;
ну а мать, лихое чуя,
с грустью дитятко прижала,
и, лаская, – причитала…
¹ Чорбаджия – богач, хозяин в период турецкого рабства.
²Сердари (тур.) – военачальники.
_______
ХАЙДУТИ
Баща и син
Я надуй, дядо, кавала,
след теб да викна – запея
песни юнашки, хайдушки,
песни за вехти войводи –
за Чавдар страшен хайдутин,
за Чавдар вехта войвода –
синът на Петка Страшника!
Да чуят моми и момци
по сборове и по седенки:
какви е деца раждала,
раждала, ражда и сега
българска майка юнашка;
какви е момци хранила,
хранила, храни и днеска
нашата земя хубава!
Ах, че мен, дядо, додея
любовни песни да слушам,
а сам за тегло да пея,
за тегло, дядо, сюрмашко,
и за свойте си кахъри,
кахъри, черни ядове!
Тъжно ми й, дядо, жално ми й,
ала засвири – не бой се, –
аз нося сърце юнашко,
глас имам меден загорски,
тако ме никой не чуе,
песента ще се пронесе
по гори и по долища –
горите ще я поемат,
долища ще я повторят
и тъгата ми ще мине,
тъгата, дядо, от сърце!
Пък който иска, та тегли –
тежко му нима ще кажа?
Юнакът тегло не търпи –
ала съм му думал и думам:
Блазе му, който умее
за чест и воля да мъсти –
доброму добро да прави,
лошия с ножа по глава –
пък ще си викна песента!
1.
Кой не знай Чавдар войвода,
кой не е слушал за него?
Чорбаджия ли изедник,
или турските сердари?
Овчар ли по планината,
или пък клети сюрмаси!
Водил бе Чавдар дружина
тъкмо до двайсет години
и страшен беше хайдутин
за чорбаджии и турци;
ала за клети сюрмаси
крило бе Чавдар войвода!
Затуй му пее песента
на Странджа баир гората,
на Ирин-Пирин тревата;
меден им кавал приглаша
от Цариграда до Сръбско
и с ясен ми глас жътварка
от Бяло море до Дунав –
по румелийски полета…
Един бе Чавдар войвода –
един на баща и майка,
един на вярна дружина;
мъничък майка остави,
глупав от татка отдели,
без сестра, Чавдар, без братец,
ни нийде някой роднина –
един сал вуйка изедник
и деветмина дружина!…
Хлапак дванайсетгодишен
овчар го даде майка му,
по чужди врата да ходи,
на чужд хляб да се научи;
но стоя Чавдар, що стоя –
стоял ми й от ден до пладня!
И какво да ми спечели?
Голям армаган на майка –
тез тежки думи отровни:
„Що ме си, майко, продала
на чуждо село аргатин:
овци и кози да паса,
да ми се смеят хората
и да ми думат в очите:
да имам баща войвода
над толкоз мина дружина,
три кази да е наплашил,
да владей Стара планина,
а аз при вуйча да седя –
при тоз сюрмашки изедник! –
копилето му да бавя;
час по час да ме нахоква,
че съм се и аз увълчил,
че човек няма да стана,
а ще да гния в тъмница
и ще ми капнат месата
на Кара баир на кола…
Проклет бил човек вуйка ми!
Проклет е, майко – казвам ти,
не ща при него да седя,
копилето му да бавя
и крастите да му завръщам.
Яли ги свраки и псета!
При татка искам да ида,
при татка в Стара планина;
татко ми да ме научи
на к`ъвто искам занаят.”
Зави се майка, замая –
камък й падна на сърце;
гледа си в очи Чавдара,
във очи черни, големи,
глади му глава къдрава
и ръда клета, та плаче.
Чавдар я плахо изгледа,
и с сълзи и той на очи
майка си бърже попита:
„Кажи ми, мале, що плачеш?
Да не са татка хванали,
хванали или убили,
та ти си, мале, остала
сирота, гладна и жъдна?”
Прегърна майка Чавдара,
в очи го черни целуна,
въздъхна, та му продума:
„За тебе плача, Чавдаре,
за тебе, дете хубаво,
писано, още шарено:
ти ми си, синко, едничък,
едничък още мъничък,
а лоши думи хортуваш;
как ще те майка прежали,
да идеш, синко, с татка си,
хайдутин като ще станеш!
Татко ти й снощи доходял,
за тебе, синко, да пита –
много ме й съдил и хокал,
що съм те, синко, пратила
при вуйча ти, а не при него –
да види и той, че има
хубаво дете юначе;
далеч ли да го проводи,
на книга да се изучи,
или хайдутин направи,
по планината да ходи.
Триста заръци заръчал,
в неделя да те проводя
на хайдушкото сборище…
Ще идеш, синко Чавдаре,
едничко чедо на майка!
Ще идеш утре при него;
ала те клетва заклинам,
ако ти й мила майка ти,
да плачеш, синко, да искаш
с дружина да те не води,
а да те далеч проводи,
на книга да се изучиш –
майци си писма да пишеш,
кога на гурбет отидеш…”
Рипна ми Чавдар от радост,
че при татка си ще иде,
страшни хайдути да види
на хайдушкото сборище;
а майка ядна, жалостна,
дете си мило прегърна,
и пак заръда, заплака!…
1871 г.
