В комментариях к стихотворению Юрия Васильевича Петрова «Памяти родителей» прочла отклик Людмилы Королёвой:
«А моя мама умерла, когда мне было восемь лет… У меня даже нигде не записано стихотворение, которое написала где-то в том же возрасте — никому его не показывала — листик, который, увы, затерялся… Но я помню… Рискну напечатать:
Ты в морозную ночь ушла,
Поглотила тебя вечная тьма,
Но всегда, дорогая, со мной
Светлый, солнечный образ твой.
Ты приходишь ко мне во сне
И тепло улыбаешься мне,
Гладишь волосы, как тогда,
Как не погладишь уже никогда.
Как хочу я делить с тобой
И печали, и радости.
Хоть во сне ты побудь со мной,
Моя мамочка, погости,
Погости хоть ещё чуть-чуть
И прижми ты к свой груди,
Ну ещё ты со мной побудь,
И ещё ко мне приходи».
Растрогало меня стихотворение до слёз. Вспомнила своё детство и маму. Её нет на свете уже 16 лет – ушла она в неполные 56. Тогда сами собой написались строки:
Ещё вчера она жила.
Ещё вчера она смеялась.
Ещё вчера ещё была…
Сегодня болью отозвались
И смех её, и мягкость рук.
Себя виню за то, что мало
Ей нежности я отдавала.
Какая горечь! Сколько мук!
Сегодня я уже не та.
Сегодня я узнала горе.
Плитой могильной пустота
Из сердца сделала надгробье.
Потерять мать тяжело в любом возрасте. Насколько потеря невыносима для ребёнка — и слов нет. Вот как пронзительно описывает Пастернак в романе «Доктор Живаго» детские впечатления от подобной ситуации:
«Шли и шли и пели «Вечную память», и когда останавливались, казалось, что её по залаженному продолжают петь ноги, лошади, дуновения ветра.
Прохожие пропускали шествие, считали венки, крестились. Любопытные входили в процессию, спрашивали: «Кого хоронят?» Им отвечали: «Живаго». «Вот оно что. Тогда понятно». — «Да не его. Её». — «Всё равно. Царствие небесное. Похороны богатые».
Замелькали последние минуты, считанные, бесповоротные. «Господня земля и исполнение ея, вселенная и всиживущие на ней». Священник крестящим движением бросил горсть земли на Марью Николаевну. Запели «Со духи праведных». Началась страшная гонка. Гроб закрыли, заколотили, стали опускать. Отбарабанил дождь комьев, которыми торопливо в четыре лопаты забросали могилу. На ней вырос холмик. На него взошел десятилетний мальчик.
Только в состоянии отупения и бесчувственности, обыкновенно наступающих к концу больших похорон, могло показаться, что мальчик хочет сказать слово на материнской могиле.
Он поднял голову и окинул с возвышения осенние пустыри и главы монастыря отсутствующим взором. Его курносое лицо исказилось. Шея его вытянулась. Если бы таким движением поднял голову волчонок, было бы ясно, что он сейчас завоет. Закрыв лицо руками, мальчик зарыдал. Летевшее навстречу облако стало хлестать его по рукам и лицу мокрыми плетьми холодного ливня…»
Сердце ноет ещё по одному человеку – Таисии Сергеевне Подмарёвой, бабушке моей дочери со стороны мужа. Свекрови. Её мама, репрессированная в период коллективизации, умерла при родах в захолустной больничке во время этапирования к месту высылки. Ни больнички той не осталось, ни документов, да и фамилия, похоже, вымышленная…
Новорождённую отдали в крестьянскую семью, и приёмным родителям колхоз приплачивал за сироту продуктами. Таисия Сергеевна вспоминала, что в семье было несколько ртов. Много работали, сильно голодали, так что «приплата» была существенным подспорьем. Лучшее всегда доставалось родным детям, а её терпели, как необходимую «нагрузку» к дополнительному пайку. Разницу между хозяйскими ребятами и собой она всегда чувствовала, любви и ласки материнской не знала. Но не озлобилась, говорила: «Я тётю Нюру понимаю — у неё свои дети были»…
В 15 лет уехала из тех краёв, поступила в училище, где изготавливали музыкальные инструменты. Мастерила балалайки! Потом поступила на завод «Дзержинец». За рабочий стаж более 40 лет получила звание «Ветерана труда», уважаемым человеком была на производстве — фотография её не сходила с «Доски почёта». Токарь-слесарь высшего разряд, на нескольких станках могла работать — мужская профессия…
А была очень способной к наукам, мечтала стать учителем, обладала музыкальным слухом. Но не было базы, материальной поддержки, чтобы учиться — надо было самой себе на хлеб зарабатывать. Много лет ютилась по чужим углам, снимала жильё. Потом от завода получила две квартиры – себе и сыну. На жизнь никогда не жаловалась, ни на кого никогда не надеялась. Зарабатывала хорошо, была главным кормильцем в семье, но богатств не скопила — не умела вести хозяйство, экономить. Некому было научить.
В приёмной семье боялись её загружать работой – как бы не обвинили в эксплуатации и пособия не лишили (а за этим присматривали). Проще внимания не обращать, не замечать, терпеть, как неизбежность – зло глухое внутри кипит, а высказать его наружу нельзя. Наверное, когда учат – это тоже одна из форм проявления любви. Ведь для того, чтобы объяснить, показать, донести, необходимо терпение. И это терпение от любви к человеку происходит. А терпение той женщины-колхозницы тоже от любви шло, но другой – от любви к собственным детям и сохранения их, как своего потомства…
Сама Таисия Сергеевна всегда всем помогала, отдавала последнее. Ей тоже, естественно, помогали — среди живых людей она жила, но ощущения, что ей кто-то должен или обязан, у неё не наблюдалось.
Э-э-эх! Сейчас бы я ей сказала… Сейчас бы я сделала так…
Это была ещё одна женщина в мире, которую я, кроме своей родной мамы, называла «мама». Нет, я обращалась к ней так — «ма». Как бы мама наполовину. Сейчас я бы ей сказала: «Таисия Сергеевна, я благодарна Вам за всё хорошее, что Вы делали для меня и моего ребёнка. Я отношусь с большим уважением к памяти о Вас, как о женщине и как о человеке. Прожив достаточно лет на этом свете, строя отношения с разными людьми, пережив трагедии потерь близких и дорогих мне людей, моменты удачи и счастья, я стала лучше понимать Вас, Вашу жизнь и больше ценить свою, в которой и Ваша роль имела немаловажное значение. Простите меня, Таисия Сергеевна! Прости меня, Мамочка! Спасибо тебе за всё!»
© Copyright: Светлана Наумова-Чернышова
Свет… просто слов не нахожу… Как важно успеть сказать своим близким слова любви!
Читала твоё эссе со слезами на глазах…
Спасибо, Жень, за эмоциональный отклик!
Света, спасибо за отклик. Сама писала, носом шмыгала, все же этот стишочек провокация на слезу. Ну что-то мне захотелось его в этот день написать…
Это не провокация. Это естественное чувство боли, горечи, страха. И очень уместное в контексте «Родительской субботы» — воспоминания о своих родителях. У тех, кто потерял их в более позднем возрасте, чувство недосказанного, недоделанного и недоданного им. У лишившихся родителей в детстве… Про это вообще говорить страшно!
Хорошо, что мы вспомнили о них. Может быть, лучше для нас самих…
Во всяком случае, о Таисии Сергеевне у меня всё спонтанно получилось. Я очень рада своему возникшему чувству. Благодарна Вам, Людмила, за то, чем поделились. Не сердитесь на себя за искренность! У меня тоже есть сейчас некоторое ощущение неловкости за свою откровенность. Это тоже, в некотором роде, исповедь в «родительский день», некий долг, чувство вины.